[Bantik]

Рыцари арбузной дольки

Ночь, палата, спят шестнадцать четырнадцатилетних подростков. Точнее, спят тринадцать. Моя койка у окна. Я сижу, завернувшись в одеяло, и вглядываюсь в темноту. Когда меня клонит в сон, я трясу головой, жмурюсь, давлю пальцами на глазные яблоки до ярких пятен. Спать нельзя: жду сигнала.

Когда в шум прибоя за окном встревает тихий треск, я встаю на колени и осторожно вытягиваю шпингалет. На нем слоев краски больше, чем годовых колец на пне столетнего дуба. Рама, крашеная бесчисленное множество раз, издает громкий треск, и я замираю, напрягая слух: не зашаркают ли в коридоре тапки нянечки. Нет, тихо. Медленно, по миллиметру двигаю оконную раму. Трещит, обсыпаясь краска. За окном, на тёмно-синем ночном небе — белый бантик на ниточке. Вместо грузила — ржавый ключ.

Ветер с моря мотает его, мне приходится влезть с ногами на подоконник и ловить руками. Я смотрю наверх, вижу, как слабо светится в темноте лицо Ани и её рука. Она держит конец верёвки, и я сейчас похож на котёнка, с которым играет хозяйка. Так, в общем-то и есть. Я ловлю белый бантик — перевязанный ниткой листок из блокнота, на нём одно слово: "Поднимайтесь". И от этого слова вдруг сильно-сильно начинает колотиться сердце. Так громко, что беспокойно ворочается на раскладушке нянечка в другом конце нашего крыла. Я перегибаюсь наружу, машу рукой Ане, и она машет мне перед тем, как закрыть окно.

Саня выглядывает в коридор, Витя накрывает одеялами наши скомканные шмотки, чтобы издалека казалось, что в комнате всё так же спят шестнадцать мальчишек. Я вылезаю через окно первый, Витос за мной, Саня выкатывает на подоконник огромный арбуз, и мы подхватываем его снизу. Следом бесшумно сползает он сам. Мы тихонько прикрываем окно и крадёмся вдоль стены санатория. Нас ведёт слово "Поднимайтесь", оно пузырится в нашей крови, как дефицитный напиток "Золотистый". Мы уже идём.


* * *
Про Аню

В детском санатории почти все пацаны в моём отряде воспринимали девчонок как ябед, подлиз и объекты для обмазывания "Поморином", и это было взаимно. А мне и моим друзьям, Сане из Полтавы и Витьку из Николаева, это было не интересно.

Не могу сказать, когда это произошло впервые, но как-то раз коснулись случайно тыльными сторонами ладони две загорелые руки: её и моя, и вдруг обострились все чувства. Я втянул запахи высыхающей на коже морской воды, крема для рук, пирожного "персик", который откусывали её белоснежные зубы, заметил белесый след от ногтя на бронзовом плече, тонкую полоску ткани, удерживающую яркий сарафан в мелкий цветочек. Взгляд случайно скользнул ниже, испуганно выпрыгнул обратно столкнулся с её смеющимися глазами, и мне стало совсем жарко.

Она торопливо дожевала кусок пирожного, протолкнула так, что на глаза выступили слёзы.

— Я — Аня, — сказала она, давясь и смеясь, а я плыл и глупо улыбался в ответ.
— Сергей, — сказал, а больше ничего выдавить из себя не смог: слова закончились.

Потом прошло, я вспомнил русский язык. Использовал его по назначению, на полную катушку: смешил и удивлял. Мне нравилось, когда она смеялась. Хохотала от души, вытирая слёзы, хваталась за моё плечо, чтобы не упасть от смеха, и кожа горела в том месте, где она меня касалась. Я знал, чего я хочу больше всего: так же коснуться её, но не решался. А что делать дальше я и вообще не знал, и так далеко не заглядывал.

* * *
Про Олю

На ужине в столовой Анька, деловито облизывая ложку, спросила:
— Знаешь Олю, мою подругу?
Я неопределённо пожал плечами.
— Ну такая: высокая, симпатичная, в джинсах.
— Н-ну вроде...
— Блин! — Аня завертела головой по сторонам. — Ушла уже. За тем столом сидела.
— Ну допустим, — кивнул я. — Наверное знаю, и что?
— Ну-у, понимаешь... — Она нагнулась над столом поближе ко мне и заговорщицки пробормотала: — Ей очень нравится твой друг Саня.
— И-и?
— И-и, — передразнила она меня, — и узнай, как она ему.
— Ну хорошо, узнаю.

На следующий день я заметил эту Олю в толпе и дёрнул Саню за локоть:
— Гля, видишь девчонку в джинсах, кучерявая такая. Видишь?
— Ну вижу, — сказал Саня, — и чё?
— Да ничё. — Я пожал плечами с деланым равнодушием. — Сохнет по тебе, хочет познакомиться.

Саня посмотрел на неё уже с большим интересом. Оля заметила его взгляд и отвернулась, но я видел, как она украдкой бросает на Саню взгляды через загорелое плечико.

— А чё, ничё такая, — сказал он. — А ты откуда знаешь?
— Анька сказала. Попросила провентилировать, как она тебе.
Саня хмыкнул, посмотрел ещё раз на её стройную фигурку, потом на меня.
— Серый, скажи Аньке... Скажи: "Нравится ему Оля, очень хочет познакомиться".
— "Очень хочет"? — подначил я. — До этого не замечал.
— Ага, не замечал, а сейчас заметил, и чем больше на неё смотрю, тем больше нравится.

Я сказал, и Анька сразу предложила:
— Приходите ночью к нам в палату. Только ждите сигнала. После полуночи нянечка с нашего этажа уходит спать вниз. Как только она уйдёт, я спущу на нитке записку.

А я ей:
— С нами Витёк будет
— Зачем? — удивилась она.
— Затем, что он наш друг, — отрезал я. — По нему там никто не сохнет?
— У нас вообще никто ни по кому не сохнет, — закатила Аня красивые глазки. — И по тебе тоже.
— Ага, конечно, — не стал я спорить.

И теперь мы, яко тати в нощи, крадёмся вдоль стены с огромным арбузом, в который вместо тыквы можно было упаковать средних размеров Золушку.

* * *
Про арбуз

Мы выросли на книгах про мушкетёров, мы не могли прийти с пустыми руками, а денег не было. Днём, после обеда, мы вышли на охоту. Выбрались в окно, слезли с полуразрушенной ограды. Влились в толпу на рыночке перед железнодорожными путями.

Облезлые от солнца красные приезжие шумно торговались с местными, загорелыми до черноты торгашами. Шум, гам, вопли:

"Гаря-ачая кукуруза!"

"Пахлава медовая!"

"Усики, десять копеек стакан!"

От мысли, что мне, советскому пионеру, будущему комсомольцу, сейчас предстоит сделать, тряслись руки. Я врать-то не умел, а воровать...

— Вон, чувак пузатый арбузами торгует возле парапета. Серый, ты отвлекаешь, я один сзади вытащу, — тихо сказал Саня, схватив нас за плечи.
Мы столкнулись лбами, обнявшись, как греки в танце сиртаки, горячим шёпотом обсуждая детали будущего преступления. Я говорил: "Сань, так нельзя, это воровство". Витёк отвечал: "Серый, он торгаш, спекулянт". Саня ухмылялся: "Ленин сказал: экспроприируйте экспроприаторов!" У меня аргументов не осталось.

Неспешной походкой опытного курортника я подошёл к продавцу. Он кланялся уходящим туристам с двумя арбузами в авоськах:
— Э! Лючшие арбузы на рынке у меня, все знают, завтра ещё придёте! — кричал он им вслед, одной рукой посылая воздушные поцелуи, другой запихивая деньги в карман фартука. — Щто тебе, мальчик? — заметил он меня.
— Да ничего, — ответил я безразлично, — хожу, прицениваюсь. По чём арбузы?

За спиной торговца по узкому парапету, балансируя руками бежал Саня.

— А у тебя денги есть? — Нахмурился продавец.
— Конечно, — сказал я, стараясь не смотреть ему за спину. — У меня батя тут, сейчас подойдёт. Хотим пару арбузов купить на вечер... Покрупнее. Сколько кило?
— Дэвят копеек, мальчик. — торговец расплывается в сладкой, как его арбузы, улыбке. — Лючше цену не найдёшь.

Я вижу резкое движение за его спиной. Саня хватает с горы арбузов самый верхний, самый огромный. Он торопится, его тянет назад, и он чуть не падает с парапета. Ужас в моих глазах видит и торговец. Он оборачивается, видит похитителя, балансирующего на каменной ограде. Это тут она — низкий ряд камней с каменной плитой поверх, а с другой стороны — трёхметровая стена. Он открывает рот, чтобы громогласно обрушить на нас все кары небесные, общественное порицание и ближайший наряд милиции.

Что мне остаётся делать? Я со всей дури врезаюсь в него, валю на арбузы, которые лопаются под тяжестью его туши, умудряюсь выкрутиться из цепких рук, ввинтиться в толпу. Убегая, краем глаза вижу, как подбежавший с другой стороны Витёк хватает арбуз и растворяется в толпе, а Саня сползает туда, за стену, я вижу его руки, цепляющиеся за камень, и потом они исчезают: спрыгнул.

Мы встретились чёрт знает где: на пирсе недалеко от дачи какого-то греческого купца. Саня всё продумал. Запыхавшийся Витёк с арбузом, мокрый, хоть выжимай; прихрамывающий на правую ногу Саня и я, красный, как Чингачгук Большой Змей. Мы плюхнулись на край бетонного волнореза, ржём, как три совсем не белых коня: преступники, сделавшие, вроде, что-то дурное, но на таком кураже, что страшно: вдруг понравится.

В санаторий с похищенным сокровищем пошли обходными путями, через узкие улочки Феодосии.

— А это откуда? — строго спросила нянечка около нашей палаты.
— Купил, — обиженно ответил Витёк, бережно прижимая арбуз к груди. — У меня деньги есть.

Соседи по палате загалдели:
— О, арбузик!
Но Саня ответил грозно:
— Это для дела! Руки убрали!

И все угомонились. Он у нас самый сильный был, единоборствами увлекался.

* * *

Про третий этаж

Ну так это: идём мы идём, всё никак не дойдём. Наш санаторий — бывшая дача какого-то дореволюционного купца. Тут, в Феодосии, всё красивое — это дача кого-то дореволюционного. Сейчас — санаторий для советских детей с уклоном в пульмонологию. Кто время от времени чувствует себя рыбой, выброшенной на песчаный берег, приезжают сюда лечиться. Обычно не по своей воле.

В первый день я вообще сбежал и на переговорном пункте бормотал маме в трубку:
— Мам, на фиг этот санаторий, забери меня обратно. Тут шестнадцать человек в комнате, и кормят паршиво.

Я был жутко привередливый в еде. Но мама что-то знала. Она попросила меня потерпеть ровно два дня, потом позвонить ещё раз. "Если захочешь, заберу" — сказала. Я хмыкнул недоверчиво. Через два дня забыл, через три позвонил. Мама спросила: "Забирать?". Я ответил: "Не надо". На том и порешили.

Про дачу. Она была двухэтажная и много раз перестроенная. Для меня тогда она выглядела, как невообразимый лабиринт из комнат, коридоров, закутков и отнорков. Для меня сейчас — это ходячий замок Миядзаки, случайно осевший на берегу Чёрного моря.

Наша шестнадцатиместная палата — на первом этаже, а на третьем — наши девочки. Я не оговорился. Когда места перестало хватать, наверху достроили деревянные веранды. На одной из них, с отдельной деревянной скрипучей лестницей, разместили палату на семь девочек из старшего отряда. Там жили Аня и Оля, и ещё пять неизвестных нам девочек. Это туда вела нас записка на ниточке с ржавым ключом.

Тщетно стараясь не шуметь, мы поднялись по лестнице и вошли в девичье царство. У нас в палате пахло мокрыми плавками, песком и дерматином сумок. У них — детским кремом, присыпкой, помадой, тёплым дыханием, конфетами: волшебной страной, в которую нам разрешили заглянуть ненадолго, одним глазком.

Кто-то из девчонок уже спал, тихо сопя маленькими носиками и видя сны, но уже через пару минут, как мы раздвинули койки Ани и Оли, и сели на пол вокруг арбуза, остальные расселись вокруг. Я резал кавун перочинным ножиком и раздавал истекающие соком дольки, или скибки, как называл их полтавчанин Саня. Сам он о чём-то тихо переговаривался с Олей. То она ему что-то прошепчет на ухо, то он ей, и она сморщит свой носик и прыснет в ответ, а Саня, улыбаясь, касается её коленки своей.

И я делаю то же самое. Аня, сидя по-турецки, мечет карты: гадает всем. Дома казённые, интересы пиковые, валеты бубновые, дамы... Дамы тоже бубновые: сидят красные от смущения вокруг, вгрызаются крепкими белыми зубками в дольки, или скибки, в зависимости от того, кто откуда в Феодосию приехал.

Анина коленка касается моей. Как коснётся — разряд бьёт. Её ссадины на коленке мои ссадины на коленке трогают, и этого хватает, чтобы сидеть так целую вечность, просто касаясь коленями.

Витька стесняется. Он поглядывает на одну девчонку: маленькую, курносую и очень симпатичную, а пересесть к ней ближе не решается. А я, с высот своих глубоких отношений с Аней — мы уже коленками касались, и руками, и она руку на моё плечо клала, на секундочку! — смотрю на него чуть снисходительно, чуть подталкивающе: "Ну давай, девчонки, они только вначале страшные, потом привыкнешь!" Страшные — в смысле, что подойти страшно, а не то, что вы сейчас подумали.

И так у нас всё хорошо: касание — разряд — ожидание; магия шершавой кожи под пальцами, невыносимая красота облезшего под солнцем носика, запах её дыхания и брызги арбузного сока, стягивающие кожу. Я смотрю на пальцы, изящно переворачивающие карту, и слышу нарочито таинственный голос Аньки, раскрывающий тайны всехних судеб, и думаю о том, что большего счастья у меня в жизни не будет. И длилось бы оно до бесконечности, то есть до самого рассвета, но на скрипучую лестницу вступила чья-то тяжёлая нога.

* * *
Про то, как мы чуть не попались

"Шухер" — пискнул Витёк. Мы заметались. Девчонки нырнули под одеяла. Мы с Олькой и Анькой, осторожно приподняли раздвинутые койки и переставили на место. Я молча глазами спросил у Аньки: "Что делать?". Анька испуганным взглядом ответила: "Не знаю!". Витька залез в платяной шкаф, мы с Саней нырнули под койки. За секунду до того, как дверь открылась мы с ним, как две снегоуборочных машины, сгребли под голые животы остатки арбуза и анькины карты.

В палату вошла нянечка с фонариком, посветила кругом. Аня приподняла голову и очень натурально зевнула:

— Что случилось? — спросила она таким заспанным голосом, что и я поверил.
— Мальчики не заходили? — Нянечка посветила фонариком по углам, но внутрь заходить не стала.
— Какие мальчики? Мы спим! — Ответила Аня и перевернулась на другой бок.

Я лежал под её койкой и думал, что вот, ещё на пару сантиметров ниже, и свет фонарика нянечки отразится в моих перепуганных глазах. Но она развернулась и ушла. Мы дождались пока перестанет скрипеть лестница. Аня прилипла к окну, выставив руку: "Не шевелиться!" Мы лежали, высунув головы из-под кроватей. Витёк опасливо выглядывал в щель приоткрытой дверцы шкафа.

— Всё, ушла за угол. Бегите! — сказала Аня, и мы стайкой перепуганных оленят ссыпались вниз по трухлявой лестнице, кинулись в обратную сторону, через санаторий, к лабиринту старых феодосийских улиц. Мы уже знали, что нас спалили. Себя спасти мы уже не могли, осталось отвести подозрение от девочек.

Трое босых пацанов в одних трусах, пригибаясь, хоть в этом не было никакой необходимости, петляя, уходили от погони по кривым проулкам, вдаль от санатория. Наша воспитательница нашла нас на рассвете, на дальнем пирсе: том же самом, где мы встретились после похищения арбуза. Она подошла к нам сзади и грустно спросила:
— Что вы здесь делаете?

Мы повернулись и сказали:
— Встречаем рассвет.

Кажется, это был я, но это не точно.

Потом было построение, "поставление на вид" и прочие малопонятные нам слова. По домам не отправили, и слава КПСС, ну не Богу же? Мы твёрдо держались своей версии: потрясённые невероятной красотой крымской природы, мы выбрались из палаты для того, чтобы встретить восход солнца на берегу моря. Мы стояли гордые, пойманные, но не сломленные и купались в тёплых взглядах наших девчонок: Ани, Оли и ещё одной, маленькой, курносой и очень симпатичной.

[Bantik]

После отбоя

Окно первого этажа тихонько отворилось, и из него выпорхнули две маленькие юркие тени. Они бесшумно пробрались через заросли жимолости, затем, надежно укрытые раскидистыми кустарниками и жаркой июльской темнотой, миновали здание первого корпуса, клуб, столовую и вышли к плацу. Нерешительно замерли перед обширным неосвещенным пространством.

- На счет «три»? – шепотом предложила та тень, что пониже. Другая кивнула.
- Раз, два, три!
Они стремглав промчались через плац, громко топоча подошвами сандалий и от волнения не замечая этого. Остановились только на противоположной стороне, у высокой гипсовой статуи, посвященной пионерам-героям.
В свете прожекторов, освещавших статую, тени превратились в двух тревожно оглядывающихся девочек в пионерской форме и со сбившимися на сторону галстуками.

- Как-то стоим здесь... прямо на виду, – заметила более высокая девочка с толстой косой пшеничного цвета, предметом зависти всей женской половины второго корпуса и нездорового интереса половины мужской.
- Так в этом и смысл, Ленок! – горячо ответила ее подруга. Она тоже попыталась заплести косу, но упрямые рыжие волосы сопротивлялись расческе, как защитники Севастополя – немецко-фашистским захватчикам. – Как же мы будем ловить монстров на живца, если они нас не увидят?
- Я, Катя, не монстров боюсь, а вожатых.
- Ну и зря! Вожатые, если поймают, пошлют в столовую дежурить, будешь две недели картоху чистить. А монстры... О-о-о, они тебя сожрут целиком, косточки обсосут и выплюнут!
Она понизила голос, расширила и глаза и потянулась к подруге пальцами, скрючив их, как когти.

- Да ну тебя, Катюха!
- Тише, Ленок, чего кричишь так? – девочка приложила палец к губам. – Тс-с-с!
- Тс-с-с! – Лена повторила ее жест.
- Тс-с-с! – эхом отозвались окружающие кусты. Деревья зашумели от внезапного порыва ветра, прожекторы зашатались, и статуя пионеров будто бы вздрогнула.

- А монстры точно существуют? – шепотом спросила Лена.
- Конечно. Мне мальчик из первого отряда рассказывал, что у них каждую ночь под окнами кто-то ходит. И потом, Кирилл ведь куда-то пропал, верно?
- Вожатые сказали, что он домой уехал - гланды удалять.
- Ну ты нашла кому верить, Ленок! Нет, Кирилл ночью из корпуса вышел, его монстры поймали, сожрали и косточки...
Опять порыв ветра, сильнее предыдущего, шевельнул прожекторы, и свет на долю секунды моргнул.

- Катюх, не надо про косточки, а?
- Ага, боишься!
- А ты не боишься, что ли? Вот придет настоящее чудовище, что тогда делать будем? Кирилла съели, а ему целых десять лет было, к тому же он мальчик.
- Я подготовилась, – раздувшись от гордости, Катя вытащила из-за пояса что-то блестящее. – Смотри!
На ладони лежал нож для масла, стащенный из столовой. Зазубрины хищно блестели в свете прожекторов.

-Ого! – впечатлилась Лена. – А он поможет против чудовищ?
- Если не поможет, будем звать на помощь. Придет Вилен Всело… додович и нас спасет.
Старший вожатый и - по совместительству - руководитель секции борьбы Вилен Всеволодович внушал страх одним своим отчеством, выговорить которое могли очень немногие. Он был высок, волосат, а его длинные руки доставали едва ли не до колен. Однажды он разнял двух дерущихся мальчишек, подняв их за шкирки над землей, и затем донес драчунов до самого кабинета начальницы пионерлагеря.

-А если... – вертевшийся на языке вопрос вызывал у Лены дрожь, но не задать его она не могла. – А если монстр окажется сильнее Вилена Вседоволовича?
Катя всерьез задумалась, пытаясь представить себе чудовище, с которым старший вожатый не справился бы. Фантазия, прежде бившая фонтаном, забарахлила и сдалась.

- Это невозможно!
- Да не ори, весь лагерь перебудишь! Тс-с-с!
- Тс-с-с!
- Тс-с-с! – прошелестело над кустами, деревьями, статуей.

Девочки некоторое время постояли, наслаждаясь тихой теплой ночью, покатым южным небом, яркими звездами и чарующим ароматом близкого леса.
- Катюх, – прошептала Лена одними губами. – На меня сзади кто-то смотрит. Я точно чувствую, у меня уже вся спина в мурашках.
- Монстр... – вынесла вердикт девочка. – Давай так. На счет «три» ты отпрыгиваешь в сторону, а я разворачиваюсь и бью его ножом! Готова? Раз, два, три!

Лена послушно нырнула в кусты, а Катя развернулась на пятке, занесла нож для удара и замерла.

С недосягаемой высоты на нее смотрели два круглых светящихся глаза. Клыкастая пасть распахнулась, демонстрируя длинный раздвоенный язык. Трехсуставчатые руки с острыми, как бритва, когтями, протянулись к девочке.

- Ой, добрый вечер, Вилен Вселололович! А мы тут гуляем! – Катя спрятала нож за спину и приняла самый невинный вид, на который была способна.
Старший вожатый наклонился к ее лицу, для чего ему пришлось сложиться вдвое. Правой рукой он ухватился за дерево, оставив на стволе глубокие царапины, истекающие соком.

- Опять Алябьева и Мащук. И опять не в кровати после отбоя, – хриплое дыхание вырвалось из его горла, ребра под густыми черными волосами заходили ходуном, что должно было означать смех, клыки лязгнули. – Что же вы здесь делаете, товарищи?
- Охотимся на монстров! – ответила Лена, смущенно вылезая из кустов. – Которые сожрали Кирилла.

Теперь уже Вилен Всеволодович по-настоящему захохотал, исторгая совершенно жуткие звуки, похожие на скрежет обглоданных костей друг о друга.
- Кирилл уехал в город сегодня до завтрака, я лично сажал его на автобус. Идите спать, девчушки. И смотрите, больше никаких ночных походов, а то вожатому второго корпуса расскажу. Не забудь вернуть нож в столовую, Мащук. Что ты собралась им резать?
- Чудовищ, – ответила она, стыдливо опустив взгляд.

Вилен Всеволодович выпрямился, при этом его черная безволосая голова с короткими рядами рогов оказалась выше наконечника стяга, который держала статуя.
- Спите спокойно, девочки. Чудовищ не существует.

[Bantik]

Криминальный талант

В то лето я был в пионерском лагере на Азовском море. Мы жили в маленьких синих домиках на четыре человека, а к морю ходили через сосновую рощу, усыпанную сухими иголками, там еще по пути было маленькое озеро с коричневой водой. Азовское море оказалось мелким и соленым, а по песчаной косе, куда нас, конечно, не пускали, можно было дойти до его середины.

Это было лето бумажных бомбочек.
Святой Ильич, благослови жару и воду. Я был мастером бомбочек — всех размеров и форм. Я их сотни в то лето сделал. Я работал на себя и на заказ. Я мог свернуть бомбочку из одного листа бумаги, из двух, из четырех. Мои бомбы прекрасно держали воду и взрывались с гулким хлопком, гарантированно забрызгивая радиус поражения. В бумажном мире я был бы самым ценным бойцом Бумажной Ирландской Республиканской Армии (БИРА).

Когда я сидел и рисовал в свободное время, ко мне подошел пацан из отряда на два года старше. Он заглянул мне через плечо и кивнул.
- Ты умеешь рисовать, - сказал пацан из старшего отряда. Это был не вопрос, а утверждение. - А лепить ты умеешь?
- С какой целью интересуешься? - так надо отвечать, когда тебя собираются втянуть в явно криминальное дело, но тогда я не осознал угрозы.
- Умеешь?
- Да, - сказал я. И все заверте...

Пацан из старшего отряда рассказал, что ему нужно. Это был такой Дэнни Оушен, который сразу после отсидки затевает новое дело, а я при нем Брэд Питт, который жует арахис и работает голосом разума. "Ты хочешь ограбить казино?" "Четыре казино". Тут надо задумчиво пожевать арахис, но я даже не знал, что он так называется.

Дано: домик на четверых. Девчонки из отряда Дэнни, то есть старше меня. И мы должны их напугать. Клево!

Вообще-то, в идеале мы хотели достать фосфорной краски, чтобы нарисовать скелет на оконном стекле. Чтобы когда стемнело, скелет начал светиться, а девчонки увидели и завизжали. Но это план сорвался, потому что достать фосфорную краску было негде. Тогда мы приступили к плану Б. Лягушка из мыла!

Сначала мы придумали паука, но у него постоянно ломались ноги. Мышь? Нет, мышь не годится. Лягушка! Да. Все девчонки боятся лягушек. Ее должен был слепить я, потому что я талантливый, рисую, леплю, делаю бумажные бомбы, и теперь мой талант оценили по достоинству. Так сказал Дэнни.
Наконец-то.

А лягушку нужно подбросить в комнату девчонкам, чтобы...
"Смотри! - учил меня Дэнни. - Девчонки испугаются, закричат, выбегут, будут дрожать и бояться. И прижиматься к тебе от страха. Там уж не теряйся". В общем, это была стратегическая цель великого проекта.

Не то, что тесные объятия девчонок казались мне в тот момент интересными, но сама мысль, что они увидят лягушку, испугаются, завизжат и начнут голышом выскакивать из домика, мне показалась забавной. Да животики надорвать!

Я слепил лягушку из розового мыла (ну, какое было). Из мыла очень сложно лепить, даже трудно сказать, с какой попытки я справился. Не помню, почему не из пластилина. Может, его у нас не было — я был в двух лагерях, но нигде не помню, чтобы я лепил. Впрочем, покажите мне человека, который испугается лягушки из советского пластилина...

Очень похоже получилось, за исключением цвета. Лягушка была полупрозрачная и словно вареная. Или больная. Так было даже лучше, потому что девчонки никогда не возьмут в руки ничего больного, если это не котенок.

Мы пошли на дело. К этому времени о готовящейся афере уже знали все мальчишки моего отряда, и всем это дико нравилось, поэтому на дело вместо двух человек пошли пятнадцать. Это все равно как если бы взрывать маленький мост через ручей пришла вся партизанская бригада Ковпака. И "Красная капелла" заодно. И Зорге.

Мы подкинули лягушку в домик и затаились в ожидании. Пятнадцать человек разбежались по кустам вокруг и стали ждать, подхихикивая и пихая друг друга локтями.

Прошло пять минут.
Прошло десять. Никакого эффекта.
Никто не кричал, не визжал в ужасе, не выбегал из домика в одном белье...
В общем, что-то пошло не так.

Мы с друзьями переглянулись, я пожал плечами. Дэнни напряженно смотрел сквозь заросли. Лицо у него закаменело.

Вдруг дверь в полной тишине распахнулась. Мы вздрогнули. Сейчас! Сейчас побегут девчонки! Да!

На порог неторопливо вышла девчонка, взрослая и, как мне показалось, наглая. Волосы у нее были короткие, до плеч. Наглая девчонка огляделась. Вряд ли она собирается к кому-то прижиматься, подумал я.
- Дэнни! - крикнула она в окружающие кусты. (может, его звали Денис? Не помню) - Дэнни, я знаю, ты здесь! Слышишь!
Дэнни привстал, потом сел. Но молчал.
- Трус! - крикнула наглая девчонка.
Дэнни молчал.

- Как хочешь! - она выбросила на дорожку розовую лягушку из мыла. Мою лягушку. Фигурка развалилась на куски. Меня как ножом по сердцу резануло. Наглая девчонка помахала красной расческой-массажкой.
- Ты все равно ее не получишь!

Дэнни сжал зубы, я видел, как он разозлился. Но Дэнни молчал, только уши багровели. Девочка покричала еще, затем ушла.
Все было кончено.

Дэнни и его пятнадцать юных друзей ушли ни с чем. Дэнни шел рядом со мной, хмурый и задумчивый.
- У тебя есть еще бомбы? - спросил он наконец.
- Только одна.
- Дай мне.
- Ладно, - сказал я. Хотя это была моя лучшая работа и мне было жаль расставаться с этой бомбой. Она казалась мне идеальной. Я сделал ее из двух тетрадных листов. Я разрисовал ее под атомную бомбу "Толстяк" и подписал. Не было ничего на свете, чего бы я боялся больше атомной войны (разве что собак), и я изживал свой страх через творчество. По оболочке в клеточку тянулись нарисованные шариковой ручкой защелки и швы.
Мне было жаль расставаться с этой бомбой, но чего не сделаешь для человека в беде?

Дэнни забрал бомбу, кивнул мне и ушел. Мне показалось, он шагал как-то по-особому решительно.

Когда мы сели ужинать, пришла вожатая. Рядом со ней стояли двое пионеров с красными повязками дежурных и в голубых пилотках. Пионеры ухмылялись. Я отложил ложку и встал.
За мной пришли.

***
Позже я узнал, как было дело. Дэнни взял бомбу, наполнил водой и, проходя, мимо домика девчонок, закинул внутрь. Бомба гулко лопнула и гарантированно залила водой радиус поражения. Девчонки визжали и выбегали из домика. И наглая девчонка тоже. Дэнни стоял рядом и смеялся.
В общем, фирма веников не вяжет.

В наказанных сидели мы оба. Не думаю, что Дэнни меня сдал. Наоборот, когда я вошел, он посмотрел на меня с удивлением. Меня подвело тщеславие художника. Бомба была аккуратно подписана.

Мы сидели в дисциплинарной комнате со сломанными стульями, потом нас отправили подметать двор.
- А зачем тебе расческа? - спросил я, орудуя метлой. Я наконец, сообразил, что было на самом деле целью Дэнни. Но зачем ему женская расческа? Массажки тогда считались женскими.
- Низачем, - буркнул он и смахнул волосы с глаз. - Дурацкая штука, терпеть ее не могу. Мать положила с собой. Если бы эта дура ее не взяла, потерял бы где-нибудь.
- А зачем тогда хотел забрать? - Дэнни пожал плечами. И мы продолжили трудовое воспитание.

На следующий день пришла наглая девчонка, смотрела, как мы подметаем. Дэнни упорно ее не замечал, мел и мел, поднимая пыль. Я чихнул, затем еще. Девчонка долго не уходила, даже окликнула Дэнни. Теперь она не казалась такой наглой. Дэнни поднял голову, посмотрел на девчонку и тут же отвернулся. Но что-то в нем изменилось.
Видимо, тут дело все же было не в расческе. Я так думаю.

На следующий день меня вернули в отряд, а Дэнни остался на штрафных работах. Бомбочек я больше не делал (именных - точно). С Дэнни мы виделись пару раз, кивнули друг другу издалека, как старые подельники, а через несколько дней закончилась лагерная смена. Я без задних ног продрых "королевскую ночь", еле отмыл зубную пасту, вернулся в Вартовск и привез младшей сестре игрушечную плиту (увы, плита оказалась бракованной, лампочки не горели, но сестре все равно понравилось), а через неделю улетел к деду в Кунгур на остаток лета. Вот и конец истории.

Это было последнее дело Дэнни Оушена.

[Bantik]

Шахматный король

Это случилось, когда я во второй раз ездил в лагерь.
За окном солнце, все рамы распахнуты, жарко, белые шторы трепещут, а в палате скучает за шахматной доской незнакомый пацан. Из соседнего отряда, что ли?

Я взял книжку. Хоть почитаю спокойно, пока в животе булькает и сожалеет о гибели в юном возрасте зеленая алыча. Все наши на улице, так что не будут мешать своей трепотней.

- Эй, - сказал вдруг незнакомый пацан. Посмотрел на меня исподлобья. - Ты в шахматы играешь?
Я неопределенно пожал плечами. Не будешь же объяснять, что для меня игра в шахматы — тяжкий труд, а никак не развлечение от нечего делать. И я ненавижу проигрывать, поэтому буду мучительно продумывать десятки ходов вперед, и к финалу игры с меня десять потов сойдет.

Я даже в шахматный кружок поэтому не записался. Там, в Вартовске. Мой лучший друг Андрюха Башкирцев записался, Ромик, Руслик Нуриев, еще кто-то из нашего класса. И теперь они ходили толпой два раза в неделю в пятиэтажку на пути из школы, в Андрюхином дворе. А я провожал их до входа и шел дальше, к себе домой. Читать книжку.

- Сыграем?
Зачем? Здесь, в лагере, устраивали турнир на звание Чемпиона лагеря. Играли все со всеми. Я не записывался, а многие из нашего отряда записались. Мне было все равно.

- Да ну, чего-то не охота, - сказал я.
- Боишься?
- Еще чего!
И тут я понял, что сам подставился.
- Давай по-быстрому сыгранем.
- Ну, если только по быстрому, - протянул я.
- Давай. Я уже фигуры расставил.

Я пожал плечами, сел за стол и классически пошел пешкой.
И как-то удивительно быстро и ненапряжно выиграл. Даже сам удивился.
Пацан сначала покраснел, потом побледнел.

"Чего он так переживает?" - подумал я. Это всего лишь игра. А я думал, это я ненавижу проигрывать.
- Давай еще раз, - сказал пацан.
- Да ну, неохота.
- Чего?!
Кажется, у него это в голове не укладывалось. Что я не хочу играть, например.

- Давай еще партию, - потребовал пацан. И снова покраснел.
Виханутый какой-то, подумал я.
И тут в палату вошел кто-то вошел. Я обернулся. Это был один из наших. Серега, Серый, кажется. Сейчас уже не помню
.
- Ну, пожалуйста. Что тебе, сложно, что ли? - сказал пацан. И этот переход от требований до униженной мольбы меня добил. Я вздохнул.
- Ладно, еще одну.

Мы расставили фигуры. Загадали, кто какими играет. Я вытянул белых. Не знаю почему, но я всегда больше любил играть черными. Но тут не повезло.

Я пожал плечами. Пацан надолго задумался, затем пошел пешкой. е2-е4. Совершенно стандартный ход. "Ну, елки. Если он так каждый раз думать будет, мы до вечера не закончим". Я быстро переставил фигуру.
Серого, кажется, заинтересовала игра. Он подошел ближе, встал рядом. Ах, да. Он же, вроде, тоже играет.

Когда пацан в очередной раз надолго задумался, Серый толкнул меня в плечо.
- Ты чего? - зашептал он. - Это же чемпион лагеря!
- Да ладно. Гонишь?
- Зуб даю.
- А че он тогда здесь делает?

Но тут мне стало не до разговоров. Чемпион взялся за меня всерьез.
Собрались зрители. Из нашего отряда, из других... "Зачем Серый мне это рассказал? - думал я в отчаянии. - Я же так спокойно играл... Не напрягаясь". Оказаться в центре внимания я совсем не рассчитывал. Болельщики горячо обсуждали позицию на доске, нас с чемпионом и давали советы. Особенно старался Серый. Я прямо устал от его настойчивой дружеской поддержки. "Лошадью ходи, ага-ага". А главное, мне стало тяжело играть. Чертов Серый. И чертово желание победить.

Вскоре у меня спина взмокла от напряженной работы мысли. Я просчитывал миллион вариантов.
Я играл всерьез.
Я выиграл.

Чемпион помедлил и положил короля на доску. Сдаюсь. Лицо у него было бледное и осунувшееся. Позже я видел, как он бесцельно слоняется по двору...

Несколько секунд я не мог в это поверить.
Наконец-то все закончилось!
Я пошел и лег на койку. Сил не было совсем.
Больше в лагере в шахматы я не играл.

* * *
Вернувшись домой, а затем приехав к деду в Кунгур, я вдруг понял — кое-что изменилось.
Возможно, ко мне перешла удача чемпиона лагеря.
Как у викингов — побеждая врага, забираешь не только его оружие, но и удачу.

Играя с дедом, я больше не обдумывал отдельные ходы. Я вдруг обнаружил, что теперь доска для меня живая. Я представлял себя полководцем, который концентрирует силы в направлении удара, своей пехотой заставляет противника увязать в бесплодной атаке, а затем мощными ударами танковых клиньев по флангам взламывает фронт, уничтожает фигуры и берет штаб короля в котел (мне была близка тактика блицкрига). Такая игра мне нравилась. Я почти наяву слышал лязг траков, грохот сапог и выстрелы танковых пушек. "Урррааа, ррррааа!" орали мои пешки, бросаясь в атаку. А потом быстро окапывались, бросая землю саперными лопатками и весело переругиваясь, чтобы удержать занятую позицию, пока я подтягиваю резервы.

Раньше мне деда Гошу удавалось выиграть один раз из трех. И это в лучшем случае.

А тут я творил на доске, что хотел. И дед Гоша крякал и чесал седой затылок, получая шах за шахом, теряя фигуры, а затем — конечно же, следовал мат. "Димулька-то меня опять выиграл", говорил дед бабушке. Гордый. "Совсем деда затуркал". Баба Галя иронично отвечала: "А чо тебя не выиграть-та... Фу-ты, ну-ты. Ты ж танкист, а не генерал".

В общем, я был как Ганнибал или Наполеон. Молниеносный, великолепный и не знавший поражений.
Я пять раз подряд обыграл сродного брата Максю, и он отказался со мной играть. Победил сестру Юльку. Сходил с дедом в гаражи (у них там был клуб мотоциклистов, трезвый, что интересно) и выиграл там у пары мужиков.

Но тут вернулся из деревни Полетаево мой друг Лешка Мальгин. Белобрысый, выше меня, с румянцем на скулах, похожим на чахоточные красные пятна, он невинно улыбался... Где уж нам, дуракам, чай пить. Гад.

Мы болтали о том, о сем, пили чай с малиной, а потом Лешка предложил перекинуться в шахматы. Мол, мы в деревне играли от скуки, так, ничего серьезного. Пустяки.
"Ну сейчас я тебе покажу," подумал я, мысленно потирая руки.

Мы сели за доску. Я молниеносно набросал план сражения и пошел пешкой. Побеждать на самом деле просто. Занять центр поля. Легкие фигуры вывести во фронт, обеспечить себе пространство для маневра. Тяжелые сконцентрировать в броневой кулак на фланге... Кони — авиадесантные корпуса, их забросить за линию фронта. Офицеры, они же слоны, простреливают всю доску, как артиллерия...

Лешка играл странно. Неровно, вязко, без блеска. То отводил фигуры, то снова выводил, без всякой видимой цели. Боролся за какую-то ерунду. Трудно терял фигуры. Цеплялся пешками за каждую клетку, экономил силы... Я измучился. Своими неловкими телодвижениями он постоянно ломал ритм моего великолепного наступления. И я вдруг с ужасом обнаружил, что проигрываю. Что Лешкины невзрачные пехотинцы неторопливо пережевали мои элитные танковые части и выплюнули. А потом так же неторопливо, по-крестьянски, отряхнулись, встали и пошли в атаку... Все было кончено. Ганнибал встретил своего Кунктатора. Наполеон — своего Кутузова. Я проиграл.

- Давай еще раз, - сказал я. Лешка кивнул. Давай.
Мы сыграли. Я проиграл.
Затем еще раз. С тем же результатом.

- Я-то так себе играю, слабенько, - сказал Лешка. Глаза у него смеялись: - У нас там один мужичок есть, ты бы видел, вот он играет, так играет. Капабланка! Никто его победить не может.

Полетаево — шахматная столица Урала. Эта мысль для меня оказалась чересчур.
- И часто вы так играете? - спросил я.

- Каждый вечер, - улыбка Лешки была невинно-издевательской. "Ах ты, гад", подумал я. - Мужики придут с работы, собираемся у клуба и играем. Ну, и девчонки некоторые хорошо играют. Есть там одна... с ногами, - Лешка так мечтательно прищурился, что я даже позавидовал. - Бабы тоже играют, но у них больше лото.

Мы потом еще много раз играли с Лешкой. И одну партию из пяти я у него все-таки забирал.
Но... Это все равно был финал.

Я понял, что я больше не король шахмат. Не Ганнибал и не Наполеон. Не ярл всех ярлов клетчатого поля.
Оно больше для меня не оживало.

"Прощай, король, прощай... Прощай, король", как гортанно и яростно пела Тамара Гвардцители по радио.
Улыбающийся белобрысый Лешка забрал мою шахматную удачу.
А потом лето кончилось. Но это уже совсем другая история...

[Bantik]

Солнце ласково заглядывало в комнату, подмигивая лучами. Лучи отражались в оконном стекле, зеркале, стеклянных полках, и все пространство, будто наполнялось цветными фонариками.

Мишка открыл глаза, улыбнулся солнцу, встал и сделал несколько наклонов вперед, назад и по сторонам. С трепетом провел рукой по висящей, пахнущей порошком и свежестью форме и аккуратно сложил ее в сумку. “Ну вот, все готово” – сказал сам себе мальчик.

На кухне уже завтракали родители. Рекс, увидев друга, радостно завилял хвостом.

– Завтракай, Миш, и пора ехать, ты все сложил?
– Ага – ответил мальчик, отламывая небольшой кусок бутерброда, чтобы поделиться с Рексом.

Пока складывали вещи в машину, Рекс то и дело пытался занять свое законное место на заднем сидении.

– Я ненадолго, скоро вернусь – Мишка отвернулся, чтоб никто не увидел его слез. Рекс ответил жалобным скулением. – Лиз, Сашка вернется, пусть не забывает Рекса, берет с собой на прогулки.
– Ну прям прощание Славянки – съязвила сестра – Рекс топай в дом, не мешайся под ногами, а то наш спортсмен затопит всю улицу.

Мишка уже не слышал, машина выезжала за ворота. Лиза долго стояла на крыльце, крепко сжимая собачий ошейник – пес хотел вырваться и бежать за другом.

Дорога до лагеря заняла меньше часа. Папа пытался шутить, мама рассказывала о правилах и давала советы. Мишка смотрел в окно. Он радовался: совсем скоро он увидит тренера, свою команду, с которой не виделся с мая, познакомится с вожатыми. Но так скучал по друзьям, приключениям, Рексу, и даже по Лизке.

Лагерь встречал огромными соснами, которые макушками упирались прямо в самое небо. Мишка представил, что если забраться по стволу до самой макушки – можно дотронуться до облаков.

У ворот стояли вожатые с табличками отрядов. Мишка встал к своему отряду, где уже начинала собираться команда. Совсем скоро торжественная линейка в честь открытия смены.

– Ты чего такой кислый? – тренер окликнул Мишку, подставив кулак для приветствия
– Я , я не кислый – Мишка улыбнулся, расправил плечи и даже, будто стал выше.
– А, вот теперь вижу, а то я тебя даже и не узнал.

Знакомство с ребятами, линейка, прощание с родителями – все это пролетело, как один миг. Все разошлись по корпусам, чтобы разложить вещи и переодеться. Сразу после обеда, дети шли на озеро. Мишкиному отряду, как отряду спортсменов давалось больше времени на купание, но самое главное, с разрешения тренера можно было плавать на глубину и прыгать с тарзанки под присмотром старших.

Солнце слепило, птицы пели, вода в озере манила, сосны, каждой иголкой говорили о том, как они рады новым детям, новой смене, Мишке, казалось, что рады они именно ему.

Прыгнув с тарзанки и окунувшись с головой в воду, мальчика накрыл восторг, казалось, что счастье выпрыгнет из груди вместе с сердцем, так оно бешено колотилось.

Уже на берегу, валяясь на песке, Мишка подумал: “Конечно, я буду скучать, очень скучать, но у меня целых три недели и я буду радоваться каждому дню!”

[GoodMan]

"Вожатские страхи"

В лагере каждое лето происходило что-то удивительное. Дети веселились, играли, заводили дружбу, а вожатые старались создать незабываемую атмосферу. Но в этом лагере был особый отряд — отряд взрослых детей под названием "Балдёж". Он состоял из всех педагогических работников лагеря. Эти вожатые, как оказалось, тоже имели свои страхи, как дети.

Один из вожатых был умным и добрым, но его постоянно мучили страхи о будущем. Он боялся, что однажды придется покинуть лагерь и больше не видеть улыбок детей. Этот страх мешал ему наслаждаться моментом и полностью отдаваться работе. Другие вожатые заметили, что ему нужна помощь.

Они собрались вместе, сделали свечку и посвятили её страхам. Каждый из них написал свой собственный страх на листке бумаги, положил его в конверт, который хранила Старшая вожатая. Потом все встали в круг, обнялись и начали петь песни, разговаривать, рассказывать свои истории. Они поддерживали друг друга, делились теплом и добротой. После такого вечера каждый из вожатых почувствовал себя легче. В эту же ночь Старшая вожатая отправилась в яблоневый сад, где сожгла конверт со страхами. Пепел развеялся по ветру, и вожатые почувствовали, как их страхи улетучились.

С тех пор Яблоневый сад стал местом, где хранились страхи вожатых. Но они больше не мучили их. Вожатые освободились и наслаждались работой и жизнью. Дружба и поддержка помогли им преодолеть страхи и стать сильнее.

Вожатый, который боялся больше всех, понял, что важно жить здесь и сейчас, наслаждаться каждым моментом. Он передавал свой опыт молодым и этим делал свою работу бесконечной. Он понял, что бояться нечего, ведь жизнь полна возможностей и приключений.